Отчий дом. Семейная хроника - Страница 70

— Да неужели?

Гость несколько раз кольнул «либеральную публику» мимоходом, как бы не допуская и мысли, что попутно эти колкости задевают вообще «либеральную честь», а потому и честь самого Павла Николаевича, и он почувствовал гражданскую неловкость:

— Вы все-таки преувеличиваете, Владимир Ильич. В Самаре к кому-нибудь обращались?

— Нет, там не был.

— Вот видите. А между тем, если бы обратились к моему другу, присяжному поверенному Хардину, я не сомневаюсь, что этот человек не струсил бы…

Разговор о трусости кончился тем, что Павел Николаевич дал гостю письмо в Самару к своему другу и тем восстановил, по крайней мере, свою честь, после чего возвысился в собственных глазах. Заметив, что гость с аппетитом жует белый хлеб, Павел Николаевич решил быть до конца джентльменом:

— Я вас на одну минуточку оставлю…

Прошел на звук голосов к веранде. Вспорхнувшие, как воробьи от ястреба, обитатели дома снова слетелись, хотя не полностью. Думая, что всякая опасность миновала и что гость сюда не покажется, тетя Маша с мужем сидели на обычных местах: она в плетеном кресле с вышивкой, он в качалке с «Русскими ведомостями». Егорушка с Елевферием играли в шахматы. Земский врач Миляев, Зиночка с Ваней, Елена Владимировна и Сашенька с ребятами были в саду около качелей и гимнастики.

— Тетя Маша! Надо подкормить гостя! Он голодный!

Сказал и ушел. Тетя Маша бросила на стол вышивку и, вздохнувши, пошла распорядиться насчет «глазуньи-яичницы». Все думали, что яичница отправится в кабинет, и были застигнуты врасплох, когда Павел Николаевич ввел на веранду гостя. Маленькое замешательство. Тетя Маша намеревалась было нырнуть незаметно в дверь, но Павел Николаевич помешал:

— Ведь вы, кажется, знакомы? Марья Михайловна Алякринская… А это…

— Владимир Ильич Ульянов.

— Как же, как же… помню, знаю…

Поздоровалась и удрала.

— А это ее муж…

— Весьма приятно-с, Алякринский!

А сам в дверь.

— Мы знакомы! — произнес Елевферий и, заметив вопрос на лице гостя, пояснил: — Помните мою «схему двух путей революции»?

Елевферий утвердил полным именем свое «я», и гость вспомнил:

— Что же, когда будем хоругви поднимать? — спросил насмешливо.

— А время терпит. Над нами не каплет.

Егорушка не то со страхом, не то с благоговением принял протянутую гостем руку. Не сказал, кто он, а гость не поинтересовался этим. Подали яичницу, домашнюю ветчину, простоквашу. Гость развеселился, покушал и подсел к упорным шахматистам. Впутался сперва советами, а потом обыграл обоих.

Павел Николаевич заинтересовался. Он когда-то считался лучшим игроком в шахматном клубе Симбирска, но отстал и забросил любимую игру. Да не было в окружении и достойных противников.

— А ну-ка попробуем!.. Вы, кажется, недурно играете, Владимир Ильич…

Вернулся Миляев и, когда ему представили Владимира Ильича, точно обиделся: он предполагал в «брате повешенного» наличность наследственной или родственной герою внешности, а тут совершенно неинтеллигентная физиономия и вид не то приказчика, не то волостного писарька. Павел Николаевич играл с гостем в шахматы, а Миляев косился на Ульянова разочарованно, словно хотел сказать: «Федот, да не тот!»

Павел Николаевич проиграл очень быстро партию и замаскировал свою обиду поражения шутливым восхвалением соперника:

— Да, с вами, видимо, шутить не следует… Не знаю, как вы по юридической части, а в шахматах у вас большая смелость и расчет на разгильдяйство соперника. Вот этот ход ваш пешкой, — Павел Николаевич поставил пешку на старое место, — перевернул всю историю моей игры.

Ульянов засмеялся одними хитрыми глазками:

— Пешка в шахматной борьбе бывает дороже офицера. Надо только умело употребить ее в дело в подходящий момент. Фигуры — это герои, а пешки — толпа…

Тут вмешался врач Миляев. Он горел тайным желанием услыхать от Ульянова что-нибудь исключительное и придрался к первому случаю:

— А вы кому отдаете первенство в истории: героям или толпе?

— Я? — скрипнул Ульянов, уставляя шахматы.

— Да, вы?

— Я — толпе.

— Очевидно, вы придерживаетесь материалистических воззрений?

— Нет, просто практических. Толпа всегда и прежде всего — дура. А разве для точки опоры требуется еще что-нибудь, кроме дубовой крепости материала? Ум потому и ум, что на свете царствует глупость.

— Значит…

Миляев даже вскочил на ноги:

— Вы противоречите самому себе. Героев отвергаете, а толпу называете дурой.

— Нужен не герой, а просто умный догадливый человек!

— Слишком упрощаете историю, молодой человек.

Не утерпел и Елевферий:

— Вот у нас тут недавно спор был о героях Достоевского… Сергей Васильевич всех его героев называет сумасшедшими и находит одного только положительного героя — князя Мышкина…

— Я добавил: «Да и тот — идиот!» — поправил Миляев.

— Мат! — хрипнул Ульянов.

— Ах, опять прозевал! Невозможно играть, когда…

Игроки бросили шахматы. Ульянов продолжал разговор:

— Как нет положительных типов? А Раскольников? Самый положительный тип. Человек, которому принадлежит будущее. Правда, он еще не допекся до сверхчеловека, но тут виноват уже не Раскольников, а сам Достоевский. Видимо, как всегда, автору были очень нужны деньги, и потому — роман, а романа никакого не вышло бы, если бы, убивши паршивую старушонку, Раскольников не подвергся бы каким-то мукам совести и раскаяния, а стал действовать как подобает умному человеку…