Отчий дом. Семейная хроника - Страница 232

232

— Я у вас в партии не состою и никакой оценки не желаю, — застенчиво покашляв в кулак, прошептал Григорий. — Я желаю подарить мужикам свою часть…

— Тогда жди! А возможно и так: прежде чем нас утвердят в правах наследства, выйдет закон об отчуждении. Боюсь, что в этом случае приедет сюда правительственная комиссия, произведет оценку земли, и мы получим выкупные деньги и поделим их. Тогда можешь отдать мужикам деньги…

— Ну, а что мне надо сейчас сделать?

— Сидеть смирно и ждать. Я поручил дело симбирскому адвокату. Пока дело не совершит своего полного круговорота, ничего не поделаешь…

Григорий вздохнул и долго сидел в молчании. Потом встал и переспросил:

— Так ничего нельзя придумать?

— Да придумать-то мало ли чего можно, только сделать-то нельзя, — пошутил Павел Николаевич, и они простились.

Возненавидел Григорий свой отчий дом и совершенно перестал заниматься делами имения. Уходил на свое погорелое место и там копался и рылся…

Всеми делами в имении ворочали Лариса с отцом. Лариса начала подозревать, что с Григорием что-то неладное:

— Сам с собой разговаривает, в мусоре роется — ищет все чего-то: вчерась за обедом все молчал, а потом ни с того ни с сего — шляпку, говорит, покупай! — и давай смеяться. Я индо испужалась! Не помутился ли уж он в разуме, не дай Господи! Никудышный совсем стал…

— С пожара стал такой… Испужался, видно, тогда… А с испугу-то люди и помирают которые… А ежели, не дай Бог, помрет, вся земля в руки Павлу Миколаичу попадет… — тихо говорил старик Лугачёв дочери.

Это подозрение насчет умственного состояния «барина» с каждым днем возрастало как со стороны членов семейства, так и со стороны никудышевских мужиков и баб. «Непонятного» стал много говорить. Загадками все разговаривает, вроде как «блаженный».

Поймала раз его Лариса: затопил печку своим сочинением!

— Очищаюсь! — говорит.

— Три года, а то и больше, писал, а теперь печку топишь?

— Пять лет писал!.. Может быть, и всю жизнь прописал бы, женщина, если бы не узрил тебя в обнажении!

— Чаво болтаешь, и сам не понимаешь, Гришенька…

— Перешагнул я через все леса и горы жизни человеческой, а она, как пес злобный, гонится по пятам за мной.

— Не в себе он!

— Только бы не помер покуда…

Однажды взвалил за спину пещер лыковый, взял бадожок черемуховый в руки и, поклонившись отчему дому, пошел куда-то. Не простился ни с кем.

Лариса в доме хлопотала, отец ее в поле был. Хватились, а Гришеньки нет. Ждали, искали. В деревне говорили, что по Алатырскому тракту пошел. Подумали, что в Алатырь к брату пошел, вернется. Но прошла неделя — нет, другая — нет. Послали письмо, справились, — не бывал.

Заявили в волостное правление, что «барин без вести пропал»…

Но спустя так недели три Павел Николаевич письмо получил со штемпелем Константинополя:

...

Дорогой брат во Христе, Павел Николаевич!

Всю жизнь я искал путей спасения в мире сем и не нашел. Блажен, иже вместит его. Я не мог одолеть подвига сего и потому ухожу, отрекаюсь от всех званий и состояний моих, умиленно прошу всех простить меня, если обидел кого словом, делом или помышлением своим.

Павел Николаевич прочитал это коротенькое письмо, пожал плечами и раздраженно прошептал: «Окончательно спятил!»

Пошел к Леночке поделиться сенсационной новостью, а Леночка точно обрадовалась:

— Он давно уже того… Неужели ты не замечал? Куда же это он?..

— Куда? Вероятно, на Афон…

— Ну, а как же теперь с наследством?

— Вот в том-то и дело… Хотя бы поговорил, посоветовался… Этой бумажонки мало. Потребуется формальное отречение от наследства… Где его теперь найдешь?

— Как он теперь называется?

— Феофил.

Леночка стала хохотать:

— Феофил! Феофил! Это так идет к нему. Он всегда был Феофил!..

Павел Николаевич нахмурился:

— Не уговорили бы его монахи пожертвовать свою долю в монастырь! Положим, в письме ясно сказано: отрекаюсь от всех званий и состояний, но это все же только частное письмо… Эх, ироды царя небесного!..

XIII

Павел Николаевич чувствовал себя «победителем». Он так гордо нес теперь свою красивую седую голову, что Леночка уже перестала называть его Малявочкой, а придумала другое:

— Ты — мой орел!

Павел Николаевич приятно улыбнулся и, чувствуя смущение (дело происходило при посторонних), смягчил нетактичность неуместной супружеской интимности шуткой:

— Согласен быть, если это тебе так нравится, даже и орлом, но только не двуглавым!

Он только что вернулся в бабушкин дом из Симбирска, где происходило тайное совещание местного губернского комитета конституционно-демократической партии, вернулся общепризнанным «вождем», с сознанием своей многозначительности в истории русской революции, завершившейся завоеванием парламента…

Помимо того, он вернулся еще с надеждой попасть в этот парламент и с тайной мечтой сделаться в будущем одним из министров «ответственного перед народом правительства», которое еще предстояло завоевать…

Ликование души Павла Николаевича было так бурно, что невольно передавалось и Леночке. Оно помогало ей оторваться отличного горя, вызванного потерей старшего сына Петра. Поплакала и примирилась. Облеклась было в отсутствие мужа в траур, но проносила его только до приезда Павла Николаевича: ему это не понравилось. Поморщился и сказал:

— Во-первых, зачем афишировать свое горе? Кому оно теперь интересно? А затем, мне просто не хочется и тяжело вспоминать о Петре… Бог с ним совсем! Возможно, что это был лучший исход и для него, и для нас с тобой…

232