Отчий дом. Семейная хроника - Страница 174

174

— Все дороги, Гришенька, в могилу…

Кротко, ласково и мудро говорит мать. Изумленными глазами останавливается Григорий на лице матери: точно новый человек в ее образе заговорил.

— Ну, как ваш приемыш?

— Ваня-то? Хороший мальчишка, только на улице парнишки обижают больно: китайцем дразнят. Ваня, подь сюда!.. Боишься? Э, глупый какой…

Григорий вытянул в дверь «якутенка». Волчонком смотрит на бабушку.

— Ну, подойди поближе! Я тебя не съем… Я гостинца тебе принесла… На-ка вот, возьми!

Подарила пластинку шоколада, погладила мальчика по жестким волосам. Пропала в бабушке прежняя брезгливость к этому «незаконному приплоду» в роде дворян Кудышевых, и бабушка уже не злилась, а ласково улыбалась, когда мальчик на вопрос: «Кто ты такой?» — ответил осипшим альтом: «Иван Дмитрии Кудышев».

— Читать и писать обучаемся! — похвастался Григорий.

И снова стыдно сделалось бабушке, и почувствовала она себя виноватой перед этим «якутенком»:

— Если мальчик неглупый и сметливый, можно в гимназию определить…

— Мальчик способный…

— Что это, Гришенька? Никак у тебя седые волосы появились на висках?

— Маленько есть…

— Рано уже больно…

— Жизнь-то, мамаша, бежит… да свои следы оставляет на человеке…

Принарядившаяся в экстренном порядке Лариса вскипевший самовар принесла и стала на стол разные угощения выкладывать. Запела своим громким голосом слова приветливые, стараясь выражаться как можно замысловатее. Очень уж польстило ей, что бабушка неожиданно пожаловала. И никак она не могла понять, с какими это целями?

— Мы завсегда, чем только можем, готовы услужить вам, Анна Михайловна. Кушайте-ка с медком липовым. С нашего пчельника. Очень уж духовитый медок-то. Позвольте, я пчелку-то ложечкой выну!

И на Ларису бабушка смотрит ласково.

— Вот ты, Гришенька, постарел и подурнел, а Лариса Петровна все хорошеет.

— Да что вы это говорите! Уж какая моя красота!

Целый час просидела бабушка и удивила и Григория, и Ларису своей простотой и приветливостью. Григорий пошел проводить ее до дому, и, когда прощался, мать сказала:

— Заходите ко мне… Теперь я одна, стесняться вам некого. Скучно мне что-то, Гришенька… Жить я, милый, устала… Недолго уж, видно…

— Господь с вами, мамаша…

— Ну, поцелуй меня, грешную…

Григорий даже опешил. Сбросил шляпу и, как к иконе, приложился к матери.

Лариса ждала с нетерпением Григория, хотелось узнать, в чем дело…

— Ну, что? Зачем она к нам приходила?

— Да так. Без всякого дела…

— Что-нибудь неспроста… Потом обнаружится… Нужен ты ей стал. Не иначе.

— Нет, Лариса. Тут другое… Прозревать старуха начала «правду Божию»… Шкура-то звериная у нас под старость линяет, а новый-то волос уже не растет. Вот человеческое-то и видать делается… Поцеловала она меня, да крепко так, с любовью. К себе нас звала…

Погладила бабушка «якутенка» по головке жесткой и теперь вот уже несколько дней непрестанно думает о Мите. Видит его во сне, смотрит в семейном альбоме фотографические карточки, на которых блудный сын запечатлен в разном возрасте, начиная с трехлетнего ребенка и кончая лохматым, красивым студентом, роется в шкатулке с письмами и выбирает Митины. «Дорогая милая мамочка!» — начинаются эти письма, а кончаются: «Любящий тебя сын Дмитрий Кудышев»… Дорогая, милая мамочка! Где ты и что с тобой? Так и помрешь, видно, не простившись… Какие бы ни были, а все дети!

И рождается в душе матери самоупрек: всего больше она сердилась на Митю, чуть только не прокляла его за участие в страшном преступлении, за которое повесили Сашеньку Ульянова, старалась выбросить его из души и памяти. Не хватало силы прощения…

А теперь, роняя слезы на Митины письма, шепчет:

— Гордость мешала, Митенька, обида за позор имени… Прости меня, сынок, Христа ради!..

Какое странное совпадение!

Три дня неотступно думала и тосковала о Мите, а на четвертый получила о нем весточку.

Пришло письмо с заграничной маркой. Конечно, от Наташи! Даже руки трясутся от радости и строчки прыгают…

...

Миленькая, родненькая бабуся моя! Случилось и радостное, и печальное чудо. Поверишь ли, родная? Я видела и разговаривала с дядей Митей, но когда то было, я не знала, что это — дядя Митя, а он, наверное, и теперь этого не подозревает. Боже мой, как обидно и досадно! Я плакала от огорчения… Мы ехали на одном пароходе. На нем ехала компания русских. Мы хотя и познакомились и болтали, смеялись, но как-то не интересовались именами и фамилиями спутников. Да и фамилия моя новая ничего бы не открыла… Один слез с парохода раньше нас. Потом в этой компании упомянули фамилию Кудышева, и я начала расспрашивать, о ком говорят. Сказала, что у меня есть дядя, Дмитрий Павлович Кудышев… И вот оказалось, что он-то и слез с парохода. Я хотела вернуться, догнать, отыскать, но Адам убедил, что мы отыщем потом. А потом я нашла в Женеве его адрес и пошла… Ох, как билось, бабуся, мое сердце! Ведь я маленькой так любила дядю Митю, и он меня тоже. Я это помню, помню… И вот какое несчастье: на квартире мне сказали, что два дня тому назад дядя Митя уехал из Швейцарии… а куда — никто не мог сказать… И вот я расплакалась…

Тут бабушка выронила из рук письмо и тоже расплакалась и горькими и сладкими слезами…

XI

В то время как в Западной Европе гражданская энергия разряжалась нормальным темпом в свободном культурно-государственном творчестве, у нас эта энергия, сдавливаемая со всех сторон установленной правительством монополией государственного строительства и управления, поневоле устремлялась в места наименьшего сопротивления: то в литературу и искусство, то в интеллигентскую идеологию, то в щелки различных обществ и съездов, а главным образом — в подполье, где и принимала фантастический разрушительный характер.

174