Отчий дом. Семейная хроника - Страница 112

112

— Немудрено: более месяца путешествуем, — ответила дама с некоторой резкостью, словно вопрос Павла Николаевича ее обидел. — Прежде всего надо уложить Ваньку.

Она обвела испытующим взором гостиную:

— Ваньку можно на двух креслах, а я устроюсь здесь, на диване… — решила она.

— Я могу на эту ночь уступить вам свой кабинет. Там огромный турецкий диван… Ваше имя… а-а-а…

— Марья Ивановна. Моя фамилия, вероятно, вам известна по процессу 193-х… Иванова! Это была моя мать. Сама я — по делу Сабунаева…

— Помню, помню… — из деликатности произнес Павел Николаевич, помогая даме разговориться, чтобы догадаться, наконец, кого он приютил. Перевел гостей в свой кабинет, разбудил кухарку и велел поставить самовар и сварить яиц. Спустя полчаса в кабинете за самоваром дело стало разъясняться. Ванька спал поперек дивана, а Марья Ивановна во всех подробностях раскрывала тайну этого происшествия.

Она — жена брата Дмитрия, который благополучно бежал с поселения и теперь где-то за границей. Вероятно, в Цюрихе. Сама она была в ссылке, которая окончилась. Родом из Казани. Вернулась на родину, но там не осталось никаких связей, чтобы устроиться акушеркой в земстве. По совету Дмитрия приехала сюда: Павел Николаевич, конечно, устроит ее в своем земстве…

— А мальчик… ваш сынок?

— Нет. Я не имею к этому никакой склонности. Ванька — сын Дмитрия от якутки. Про домо суа — непредвиденное обстоятельство. От первого брака, вызванного, так сказать, естественною необходимостью. Якутка умерла от родов. Я сочла нравственной обязанностью взять этот случайный приплод. Любишь кататься, люби и саночки возить! Багаж, правда, для нас, революционеров, самый неподходящий, но… что поделаешь? Плод собственной, так сказать, неосторожности…

Говорит как пишет, дым из обоих ноздрей валит. Выражение лица, как у глубокомысленного профессора, и при этом — полная свобода слова, решительная, прямолинейная, не ведающая никаких сомнений. На что уж Павел Николаевич — из свободомыслящих, а и тот поминутно смущался перед такой непосредственной откровенностью со стороны женщины. Слушал и ужасался при мысли о предстоящей встрече и разговоре этой новой родственницы с матерью. Даже в краску вогнало Павла Николаевича, когда Марья Ивановна, не желая покидать научной терминологии своей специальности, рассказывая об одном случае из своей практики, назвала женскую грудь — «половыми органами»… Оробел, смутился, сказал, что пора уже спать, и, пожелав спокойной ночи, на цыпочках удалился из кабинета…

— Что там внизу случилось? У тебя были гости? — спросила Малявочку жена, когда он укладывался на супружеское ложе.

— Родственники!

Долго шептались, то смеялись, то ссорились. А в конце концов Елена расплакалась:

— Я не хочу, чтобы она жила с нами!

— Но что же я могу сделать?

— У нас не постоялый двор и не детский приют!

— Единственный выход — спровадить ее на место земской акушерки. К несчастью, ни одной свободной вакансии и штук двадцать кандидаток…

— Сказал бы, что у нас негде, не можем. Здесь есть номера для приезжающих.

— В Никудышевку ее покуда отправим… Гм… Миловидная женщина, но ни капли женственности…

— Ну вот… миловидная… Ты и растаял!

Новая ссора шепотом, слезы, упреки… Только на рассвете, когда под окном заворковали голуби, помирились и, покорные вечным законам, заснули в объятиях друг друга.

Когда семейство Кудышевых пробудилось. Марья Ивановна уже распоряжалась внизу как дома, на правах родственницы. Этот нежданный сюрприз положительно оглушил бедную старуху, которая только что бежала с тоской и обидой из Никудышевки. Первая же встреча и разговор с Марьей Ивановной напоили душу старухи такой враждебностью и отвращением к этой особе, что она все прожитые гостьей в алатырском доме три дня почти не вылезала из своего убежища и сидела взаперти.

— Если эта особа немедленно не уедет, я ухожу в монастырь!

Так никудышевский зверинец обогатился новым интересным экземпляром, да еще с детенышем от скрещения бывшей княжеской породы с вымирающим инородческим племенем.

Новых зверей поместили во втором флигеле, в соседстве с Алякринскими, и с тех пор Анна Михайловна перестала наезжать в отчий дом…

IV

В тягость не только другим, но и самому себе. Такова трагедия всякого состарившегося человека, если он не отмечен какой-нибудь индивидуальной исключительностью, которая делает человека развалинами того храма, который «хоть и разрушенный, — все ж храм…». Обыкновенный человек, созданный по шаблону современности, всегда переживает самого себя и в старости превращается в живого мертвеца, в ту ненужную рухлядь, которую таскают с собой родственники при перемене местожительства. Не нужно, а жалко бросить… Седьмой десяток доживает Анна Михайловна. Уже трех царей пережила. Огромный кусок русской истории протек на ее глазах. Испила всю радость и горесть жизни. Уже все позади. Где-то близко — могила. Кажется, что все нити, связывавшие ее с текущей непрестанно рекой жизни, уже порвались. Все чуждо, непонятно, неприемлемо…

А умирать не хочется!.. Душа все еще ищет, за что бы зацепиться, чтобы не чувствовать себя совершенно оторванной от земли и людей. Сперва цеплялась за детей — оборвалось! Казалась такой крепкой эта ниточка и все же оборвалась. С болью и кровью оборвалась. Чужими стали. Нет, больше, чем чужими. Враждебными. Зацепилась за внуков. Всю любовь и ласку материнства перенесла на них. Петя и Наташа. Две ниточки. Пока были они маленькими, бабушка чувствовала, что кому-то нужна на свете. Нередко казалось, что бабушка нужнее самих родителей. Бабушка! Бабушка! Прямо невозможно без бабушки. Правда, Петька всегда был у бабушки на втором плане, не внушал ей особенных надежд этот «папенькин баловник и любимчик». Зато Наташа всегда была убежищем одинокой бабушкиной души. В Наташе точно кусочек собственной жизни, далекой, невозвратной и прекрасной. А вот выросли Петя с Наташей, и снова скребет душу, как мышь, огорчение: Петя — из новой породы, которая плюет на бабушек и дедушек и, как известно стало бабушке через прислугу, называет ее за глаза «бегемотом»; Наташа — одна старой породы, полна всяких добродетелей, какие ценит бабушка в девушке дворянского рода, но нет в ней прежней нежной привязанности к бабушке и по выходе из института она заметно портится, поддаваясь влияниям «никудышевского зверинца»: то сгрубит, то что-нибудь скроет, то снисходительно подсмеивается. Увы! — исчезает заметно прежняя закадычная дружба с бабушкой, и душа девушки начинает прятаться за лживыми словами. Правда, ничего серьезного, противоречащего добродетелям, Наташа не проявляет, но все больше чувствует бабушка, что и у Наташи нужда в бабушке как-то сокращается и никак ее не удержишь. Последняя ниточка! Есть еще внук Женя, но ревнивая мать всецело владеет этим сокровищем и устраняет всякую возможность сделаться для этого внука второй матерью, как было с Наташей. Что ни сделает бабушка для этого маменькиного любимчика — все неладно, а глядя на мать, и Женька начинает чуждаться бабушки. Вот выйдет Наташа замуж — к этому, кажется, идет дело — и все оборвется. И с внуками неблагополучно. И эта мечта о внуках осквернена: «Дмитрий подкинул свою незаконнорожденную сибирскую обезьяну… Гришина баба тоже того и гляди — родит…» Вот какие внуки идут впереди! Дожила! Пора умирать… А жизнь-обманщица новой смутной надеждой подманивает: выйдет замуж Наташа и родит того желанного правнука, с которым свяжет остатки своей жизни Анна Михайловна… Какой бабушке не хочется сделаться прабабушкой? Да и невозможного-то тут ничего нет. Похоже на то, что дело это близится.

112